Литературные примеры носителей ПЙ-типов и разных положений функций

"– Прошу вас сюда, мисс Александер, господин Фрэзер. Желаю вам приятного ужина.
Кэтрин нравилось, что метрдотель знает ее фамилию. Она понимала, что наивно гордиться такими пустяками. Это же сущее ребячество. Однако когда ее называли по фамилии, она вырастала в собственных глазах и чувствовала себя своей среди членов клуба."
* * *

"Заказав напитки, Фрэзер повернулся к Ларри и сказал:
– Генерал Терри постоянно рассказывает мне о твоих подвигах как в воздухе, так и на земле.
Кэтрин внимательно разглядывала Ларри. Мысли у нее путались, но она изо всех сил старалась сосредоточиться.
– Эти награды... – начала она.
Он по-прежнему сохранял спокойствие и делал вид, что ничего не случилось.
– Да?
Она сделала глотательное движение.
– Э... э... где вы их получили?
– На карнавале, – серьезным тоном ответил он.
– Ничего себе карнавал, – засмеялся Фрэзер. – Ларри летает в английских ВВС. Там он командует эскадрильей. Его уговорили возглавить базу истребительной авиации в Вашингтоне, чтобы подготовить некоторых из наших ребят к боевым действиям.

Кэтрин подвинулась ближе к Ларри и уставилась на него. Он благосклонно улыбался ей, и в глазах у него появились веселые искорки. У Кэтрин возникло ощущение, что она второй раз смотрит старый фильм. Она вспомнила каждое слово их разговора во время первой встречи в Голливуде. Тогда она приказала ему снять капитанские знаки отличия и награды, а он почему-то охотно согласился. Она проявила непростительное самодовольство, назвала его трусом!

– Зря ты не предупредил меня, что приедешь в Вашингтон, – пожалел Фрэзер. – Я бы взял специально откормленного теленочка, мы бы устроили пир и отпраздновали твое возвращение.
– Здесь мне больше нравится, – признался Ларри.
Он взглянул на Кэтрин, и она отвернулась, не в силах смотреть ему в глаза.
– Между прочим, – невозмутимо продолжал Ларри, – будучи в Голливуде, я искал тебя, Билл. Я слышал, что ты занимался выпуском фильма о подготовке пилотов армейской авиации. – Он прервался, чтобы закурить сигарету, и не спеша погасил спичку. – Я приходил на съемки, но тебя там не нашел.
– Мне пришлось слетать в Лондон, – пояснил Фрэзер. – На съемки отправилась Кэтрин. Странно, что вы там не встретились.

Кэтрин посмотрела на Ларри, а он наблюдал за ней и забавлялся. Пора уже рассказать, как было дело. Она все откроет Фрэзеру, и втроем они посмеются над этим занятным случаем. Но почему-то у нее язык присох к гортани.
Ларри секунду дал ей передохнуть, а затем снова заговорил:
– В съемках участвовало так много народу. Наверное, мы просто разминулись.
Кэтрин ненавидела Ларри за то, что он пытался вывести ее из щекотливого положения. Ведь это как бы превращало их в заговорщиков, объединившихся против Фрэзера.
Когда подали крепкие напитки, Кэтрин быстро выпила свой бокал и попросила новый. Наверное, это будет самый ужасный вечер в ее жизни. Ей не терпелось выбраться из клуба и избавиться от Ларри Дугласа.

Фрэзер поинтересовался его боевым опытом, и Ларри представил дело так, словно война была всего-навсего веселой прогулкой. По-видимому, он ничего не принимал всерьез. В сущности, Ларри – мелкий, ничтожный человек. Однако Кэтрин не привыкла врать себе, и ей пришлось признать, что мелкие, ничтожные людишки не записываются добровольцами в английские ВВС и не становятся героями в борьбе с «Люфтваффе». Вопреки здравому смыслу Кэтрин ненавидела его еще больше за то, что он отличился в боях. Она не могла понять своего отношения к Ларри и пыталась разобраться в своих чувствах за третьим бокалом двойного виски. Какая разница, герой он или ничтожество? И тут до Кэтрин дошло, что ей попросту удобно считать его ничтожеством. Ведь это позволяет ей разложить по полочкам собственные мысли. Спиртное ударило Кэтрин в голову, и в тумане опьянения она сидела и слушала, как беседуют Ларри и Фрэзер. Ларри говорил живо, с большим воодушевлением. Его жизненная сила казалась Кэтрин осязаемой, и ей чудилось, что его энергия долетает до нее в виде физического прикосновения. Теперь Ларри представлялся ей самым жизнерадостным мужчиной в мире. В нем было столько жизни, он все делал от души и смеялся над теми, кто боялся одаривать других. Вот именно, боялся. Боялся, подобно ей самой.

Она почти ничего не ела, а если и пробовала что-нибудь, то машинально, не обращая на еду никакого внимания. Кэтрин встретилась с Ларри взглядом, и ей вдруг померещилось, что он уже ее любовник, что они давно живут вместе и всецело принадлежат друг другу. Она понимала, что это просто наваждение. Он захлестнул ее, как циклон, увлек, как природная стихия, перед которой не устоит ни одна женщина. Кэтрин попала в его водоворот и знала, что погибла. Ларри по-прежнему улыбался ей.

– Боюсь, что мы не даем мисс Александер возможности принять участие в разговоре, – вежливо заметил он. – Уверен, что она гораздо интереснее, чем мы с тобой, вместе взятые.
– Вы ошибаетесь, – поспешно возразила Кэтрин. – У меня очень скучная жизнь. Я работаю с Биллом.
Сообразив, какую глупость она сморозила, Кэтрин густо покраснела.
– Я не то хотела сказать, – попыталась она исправить положение. – Я имела в виду...
Ларри пришел ей на помощь.
– Я знаю, что вы имели в виду.
Она ненавидела его. Он повернулся к Биллу:
– Где ты ее нашел?
– Мне повезло, – ответил Фрэзер с большим чувством. – Очень повезло. Ты еще не женился?
Ларри пожал плечами.
– Кому я нужен?
Ну и негодяй, подумала Кэтрин. Она обвела взглядом зал. Пять-шесть женщин не сводили с Ларри глаз. Одни старались делать это незаметно, другие открыто уставились на него. Он походил на сексуальный магнит.
– Ну а как английские девушки? – безрассудно спросила Кэтрин.
– Они великолепны, – вежливо ответил он. – У меня, конечно, не было на них времени. Приходилось много летать.
Ну да, не было времени, решила Кэтрин. Наверное, там в радиусе ста пятидесяти километров не осталось ни одной девственницы. А вслух произнесла:
– Мне жалко этих бедных девочек. Сколько они потеряли!
Она не собиралась быть столь язвительной и сама удивилась своему вызывающему тону.
Фрэзер с беспокойством смотрел на нее, удивляясь ее грубости.
– Кэти, – старался он урезонить ее.
– Давайте-ка еще выпьем, – быстро вставил Ларри.
– Я думаю, что Кэтрин уже достаточно, – заметил Фрэзер.
– Вовсе нет, – возразила Кэтрин и, к своему ужасу, обнаружила, что уже не выговаривает слова. – Пожалуй, мне пора домой, – заявила она.
– Хорошо, пойдем.
Фрэзер повернулся к Ларри.
– Кэтрин вообще-то не пьет, – сказал он извиняющимся тоном.
– Мне кажется, она просто слегка перевозбудилась, потому что обрадовалась твоему возвращению, – успокоил его Ларри.
Кэтрин вдруг захотелось запустить в него стаканом. Когда он был лоботрясом, она меньше ненавидела его. Теперь же, сама не зная почему, она буквально задыхалась от злости."

— Итак, слушайте… но сначала постарайтесь вдуматься во все это: к человеку, погибающему от одиночества, вторгается женщина, впервые за много лет белая женщина переступает порог его комнаты… И вдруг я чувствую присутствие в комнате чего-то зловещего, какой-то опасности. Я весь похолодел: мной овладел страх перед железной решимостью этой женщины, начавшей с беспечной болтовни, а потом вдруг обнажившей свое требование, словно сверкнувший клинок. Я знал ведь, чего она от меня хотела, угадал это сразу — не в первый раз женщина обращалась ко мне с такой просьбой, но они приходили не так, приходили пристыженные и умоляющие, плакали и заклинали спасти их. Но тут была… тут была железная, чисто мужская решимость… с первой секунды почувствовал я, что эта женщина сильнее меня… что она может подчинить меня своей воле… Однако… однако… во мне поднималась какая-то злоба… гордость мужчины, обида, потому что… я сказал уже, что с первой секунды, даже раньше чем я увидел эту женщину, я почувствовал в ней врага.

Сначала я молчал. Молчал упорно и ожесточенно. Я чувствовал, что она смотрит на меня из-под вуали, смотрит прямо, требовательно и хочет заставить меня говорить. Но я не уступал. Я заговорил, но… уклончиво… невольно переняв ее болтливый, равнодушный тон. Я притворялся, что не понял ее, потому что — не знаю, можете ли вы понять это — я хотел заставить ее высказаться яснее, я не хотел предлагать, наоборот… хотел, чтобы она попросила… именно она, явившаяся с таким повелительным видом… И, кроме того, я знал, какую власть надо мной имеют такие высокомерные, холодные женщины.

Я ходил вокруг да около, говорил, что ей нечего опасаться, что такие обмороки в порядке вещей, более того, они даже являются залогом нормального развития беременности. Я приводил случаи из медицинских журналов… Я говорил, говорил спокойно и легко, рассматривая ее недомогание как нечто весьма обычное, и… все ждал, что она меня остановит. Я знал, что она не выдержит.

И действительно, она резким движением прервала меня, словно отметая все эти успокоительные разговоры.
— Меня, доктор, не это тревожит. В тот раз, когда я носила первого ребенка, мое здоровье было в лучшем состоянии… но теперь я уж не та… у меня бывают сердечные припадки…
— Вот как, сердечные припадки? — повторил я, изображая на лице беспокойство. — Сейчас послушаем! — Я сделал вид, что встаю, чтобы достать трубку. Но она мгновенно остановила меня. Голос ее звучал теперь резко и повелительно, как команда.
— У меня бывают припадки, доктор, и я попрошу вас верить моим словам. Я не хотела бы терять время на исследования — вы могли бы, думается, оказать мне немного больше доверия. Я, со своей стороны, достаточно доказала свое доверие к вам.

Теперь это была уже борьба, открыто брошенный вызов. И я принял его.
— Доверие требует откровенности, полной откровенности. Говорите ясно, я ведь врач. И первым делом снимите вуаль, садитесь сюда, оставьте книги и все эти уловки. К врачу не приходят под вуалью.
Гордо выпрямившись, она окинула меня взглядом. Минуту помедлила. Потом села и подняла вуаль. Я увидел лицо — такое, какое боялся увидеть: непроницаемое, свидетельствующее о твердом, решительном характере, Отмеченное не зависящей от возраста красотою, с серыми глазами, какие часто бывают у англичанок, — очень спокойные, но скрывающие затаенный огонь. Эти тонкие сжатые губы умели хранить тайну. Она смотрела на меня повелительно и испытующе, с такой холодной жестокостью, что я не выдержал и невольно отвел взгляд.

Она слегка постукивала пальцами по столу. Значит, и она нервничала. Затем она вдруг сказала: — Знаете вы, доктор, чего я от вас хочу, или не знаете?
— Кажется, знаю. Но лучше поговорим начистоту. Вы хотите освободиться от вашего состояния… хотите, чтобы я избавил вас от обмороков и тошноты, устранив… устранив причину. В этом все дело?
— Да.
Как нож гильотины, упало это слово.
— А вы знаете, что подобные эксперименты опасны… для обеих сторон?
— Да.
— Что закон запрещает их?
— Бывают случаи, когда это не только не запрещено, но, напротив, рекомендуется.
— Но это требует заключения врача.
— Так вы дайте это заключение. Вы — врач.
Ясно, твердо, не мигая, смотрели на меня ее глаза. Это был приказ, и я, малодушный человек, дрожал, пораженный демонической силой ее воли. Но я еще корчился, не хотел показать, что уже раздавлен. «Только не спешить! Всячески оттягивать! Принудить ее просить», — нашептывало мне какое-то смутное вожделение.
— Это не всегда во власти врача. Но я готов… посоветоваться с коллегой в больнице…
— Не надо мне вашего коллеги… я пришла к вам.
— Позвольте узнать, почему именно ко мне?
Она холодно взглянула на меня.
— Не вижу причины скрывать это от вас. Вы живете в стороне, вы меня не знаете, вы хороший врач, и вы… — она в первый раз запнулась, — вероятно, недолго пробудете в этих местах, особенно если… если вы сможете увезти домой значительную сумму.

Меня так и обдало холодом. Эта сухая, чисто коммерческая расчетливость ошеломила меня. До сих пор губы ее еще не раскрылись для просьбы, но она давно уже все вычислила и сначала выследила меня, как дичь, а потом начала травлю. Я чувствовал, как проникает в меня ее демоническая воля, но сопротивлялся с ожесточением. Еще раз заставил я себя принять деловитый, почти иронический тон.

— И эту значительную сумму вы… вы предоставили бы в мое распоряжение?
— За вашу помощь и немедленный отъезд.
— Вы знаете, что я, таким образом, теряю право на пенсию?
— Я возмещу вам ее.
— Вы говорите очень ясно… Но я хотел бы еще большей ясности. Какую сумму имели вы в виду в качестве гонорара?
— Двенадцать тысяч гульденов, с выплатой по чеку в Амстердаме.

Я задрожал… задрожал от гнева и… от восхищения. Все она рассчитала — и сумму, и способ платежа, принуждавший меня к отъезду; она меня оценила и купила, не зная меня, распорядилась мной, уверенная в своей власти. Мне хотелось ударить ее по лицу… Но когда я поднялся (она тоже встала) и посмотрел ей прямо в глаза, взглянув на этот плотно сжатый рот, не желавший просить, на этот надменный лоб, не желавший склониться, мной вдруг овладела… овладела… какая— то жажда мести, насилия. Должно быть, и она это почувствовала, потому что высоко подняла брови, как делают, когда хотят осадить навязчивого человека; ни она, ни я уже не скрывали своей ненависти. Я знал, что она ненавидит меня, потому что нуждается во мне, а я ее ненавидел за то… за то, что она не хотела просить. В эту секунду, в эту единственную секунду молчания мы в первый раз заговорили вполне откровенно. Потом, словно липкий гад, впилась в меня мысль, и я сказал… сказал ей… Но постойте, так вам не понять, что я сделал… что сказал… мне нужно сначала объяснить вам, как… как зародилась во мне эта безумная мысль…

Опять тихонько звякнул во тьме стакан. И голос продолжал с еще большим волнением: — Не думайте, что я хочу умалять свою вину, оправдываться, обелять себя… Но вы без этого не поймете… Не знаю, был ли я когда-нибудь хорошим человеком… но, кажется, помогал я всегда охотно… А там в моей собачьей жизни это была ведь единственная радость: пользуясь горсточкой знаний, вколоченных в мозг, сохранить жизнь живому существу… Я чувствовал себя тогда господом богом… Право, это были мои лучшие минуты, когда приходил этакий желтый парнишка, посиневший от страха, с змеиным укусом на вспухшей ноге, слезно умоляя, чтобы ему не отрезали ногу, и я умудрялся спасти его. Я ездил в самые отдаленные места, чтобы помочь лежавшей в лихорадке женщине; случалось мне оказывать и такую помощь, какой ждала от меня сегодняшняя посетительница, — еще в Европе, в клинике. Но тогда я чувствовал, что я кому-то нужен, тогда я знал, что спасаю кого-то от смерти или от отчаяния, а это и нужно самому помогающему, — сознание, что ты нужен другому. Но эта женщина — не знаю, сумею ли я объяснить вам, — она волновала, раздражала меня с той минуты, как вошла, словно мимоходом, в мой дом. Своим высокомерием она вызывала меня на сопротивление, будила во мне все… как бы это сказать… будила все подавленное, все скрытое, все злое. Меня сводило с ума, что она разыгрывает передо мной леди и с холодным равнодушием предлагает мне сделку, когда речь идет о жизни и смерти. <...>
И тогда, тогда у меня помутилось в голове… я обезумел от желания унизить ее…